— Что — неудобно? — возмутилась я. — Меня ловят, а тебе неудобно? Скажи лучше, мог на другой этаж убежать тот чертов мужик?

Люба замотала головой:

— Нет, не мог. Наш дом крепко охраняется, дежурный на каждом этаже, а жильцы сплошные сотрудники.

Я удивилась:

— И старая дева?

— Она бывшая, уже на пенсии, но верь мне: не побежит к ней никакой мужик. Разве что с Белой горячки. Из нашей квартиры — сама понимаешь — бежать некому.

Рядом живет сам полковник. Он начальник этой охраны, ну и парализованный у меня за стенкой…

— Тоже бывший сотрудник?

— Он нет, его покойная жена. Она получала квартиру. А парализованный по другой части был, но все в прошлом. Теперь он хоть и мужик, но…

И тут глаза Любы наполнились ужасом.

— А-ааа! — закричала она, зажимая рот ладошкой. — В фуфайке он, говоришь, был?

— Да, в новой фуфайке.

— Цвет? Какой цвет?

— Цвет редкий, синий.

Люба сползла по стенке:

— Точно! Я видела ее!

Глава 20

— Синяя стеганая фуфайка, вся гарью покрыта, — задыхаясь от возбуждения, поведала Люба.

— Точно! — возликовала я. — Точно покрыта гарью, чем же еще ей покрытой быть после гранатомета? Ха! Значит был! Был мужик! Где? Где ты фуфайку видела?

— В шкафу у парализованного, — растерянно ответила Люба.

Я опешила:

— А зачем ты лазила в его шкаф?

— Ну как же, мы же с Валериком ему помощь оказывали, родственница попросила.

— Чья родственница?

— Да парализованного. Племянница или фиг ее знает кто ему она. Девица, очень симпатичная блондинка, каждый день приходит, оплачивает сиделку, сама ухаживает за ним, опекает. Думаю, из-за квартиры. Больше же наследников у парализованного нет, вот она на квартиру и нацелилась.

— Хорошо, черт с ней, как ты попала в шкаф?

Люба всплеснула руками:

— Соня, как бедно люди живут! Как бедно живут! Пустая комната…

Очень тяжело разговаривать с Любой — тут у любого не выдержат нервы.

— Как ты попала в шкаф? — гаркнула я.

Только после этого она ответила:

— Одеяло старое подарила и сама положила парализованному в шкаф, глянь, а там, под тряпками, фуфайка.

Я уж не стала допытываться почему любопытная Люба, пользуясь беспомощностью парализованного, полезла в его тряпки — не до того мне было, вся в раздумья ушла.

Раздумья оказались бесплодны.

— Это что же выходит? — в конце концов спросила я. — Парализованный что ли на президента покушался?

Люба замахала руками:

— Что ты! Что ты! Он лежит, как бревно. Два раза в неделю — по пятницам и субботам — его в инвалидное кресло грузят и на прогулку спускают, родственница часик другой по скверу повозит, а чаще просто бросит в сквере его, и, пока он воздухом дышит, по делам своим убегает, а на обратном пути завозит парализованного обратно. Вот и вся его жизнь, все остальное время лежит, бедолага, чисто бревно.

— Тогда ничего не понимаю.

— Сама не понимаю ничего, но фуфайка там, в шкафу, до сих пор валяется под моим одеялом.

Я пристально посмотрела на подругу: Люба очень меня любит, сомнений нет, и я, хоть и зла, тоже очень ее люблю. С детства крепко дружим. Пропитались друг другом насквозь, однако, на это не глядя, ясно мне то, что о нашем с ней разговоре будет сегодня же…

Нет, не сегодня — со свадьбы Люба поздно домой придет.

Завтра же узнает о нашем разговоре Владимир Владимирович. Так уж устроена Люба — пугливая она, и ничего с этим не поделаешь, боится за всех: за себя, за мужа, за подруг и за их мужей, но больше всех за своих детей. Не станет Люба рисковать, как приказали ей, так и поступит.

“Даже зла за это на нее не держу, — обреченно подумала я. — Такова жизнь. Такова Люба.”

— Вот что, — строго глядя подруге в глаза, сказала я, — завтра же утром напишешь отчет о проделанной работе.

Она бестолково захлопала ресницами:

— О какой работе?

— Тебе сказали в случае чего, ну если я выйду на контакт, писать отчет?

Люба испуганно кивнула.

— Вот и напишешь что в ресторане видела меня, и все, что здесь было, подробно опишешь: драку, то да се, только, умоляю, не пиши одного, умоляю, забудь про фуфайку и парализованного. Надеюсь ты не говорила еще про фуфайку?

Люба отрицательно помотала головой и нервно облизала пересохшие губы.

“Боже, как боится, — ужаснулась я, — полные штаны от страха. Еще бы, толпа детей. Если не так что, там не церемонятся: в два счета прикроют Валеркин бизнес — вся семья будет лапу сосать, чтобы не сказать хуже.”

Над Любой и в самом деле нависла угроза. В таких условиях мне даже стыдно было подругу просить, но ничего другого не оставалось. Скрепя сердце начала ее убеждать.

— Подумай сама, — сказала я, с болью глядя в ее, переполненные страхом глаза, — наш разговор никто не слышал, следовательно про фуфайку знаем только ты и я, следовательно о ней можно в отчете не поминать.

— А если тебя поймают?

— Что я, дура? Клянусь: про фуфайку не скажу и про парализованного не скажу — невыгодно мне.

— А если пытать будут? А если бить? Тогда крайней окажусь я? А у меня дети! — плаксиво заключила Люба.

“Она права, — подумала я, — у нее дети. У меня, кстати, тоже ребенок.”

Вспомнив про Саньку, я продолжила с новым энтузиазмом:

— Вот что, дорогая, может поймают, может не поймают, может скажу, а может и не скажу, но вот если скажешь ты, тогда меня точно и поймают и пытать будут! Хоть дай клятву, что не бросишь на произвол судьбы моего Саньку, сиротиночку.

Для убедительности я всхлипнула. В глазах Любы отразился ужас, ужас, толкнувший ее на героический поступок.

— Хорошо, — выдохнула она, — не скажу. Про фуфайку и парализованного промолчу.

Я облегченно вздохнула: раз пообещала, точно не скажет. В порядочности Любы не сомневалась никогда. Уж чего-чего, а этой глупости у нее навалом, сама не раз пользовалась.

— Могла же я про фуфайку и забыть, — Люба тут же начала выгораживать себя в собственных глазах. — Опять же свадьба эта, спьяну точно забуду, мало что подписку давала. Я же не профессиональный разведчик, память-то у меня нетренированная, мало о чем мы с тобой говорили. А-аа!

Она так закричала, что даже у меня чуть пупок не развязался.

— Я же должна о тебе сообщить! Должна сообщить! Боже! Я же обещала! Забыла совсем!

“Да-а, Люба моя совсем не разведчик. Совсем не разведчик, и хотела бы видеть я того разведчика, который такие сложные поручения ей дал.”

Пришлось снова ее уговаривать:

— Успокойся, страху мало, выйдем сейчас из туалета, я уметнусь, а ты сообщишь. Только смотри не перепутай, не сообщи раньше, чем я уметнусь.

Люба таращила глаза и нервно лепетала:

— Да, да, сообщу, не сообщу, не сообщу, а потом сообщу.

Я схватила ее за руку и потащила к выходу. Однако нас (точнее меня) поджидал сюрприз: у самого входа в дамскую комнату Тамарка энергично беседовала с …

Харакири. Точнее, не беседовала, а всячески пыталась эту беседу прекратить, но Харакири впился в нее клещом и садистски требовал тысячу долларов. Ясное дело, такое требование Тамарка переживала мучительно, а потому очень обрадовалась, увидев меня.

— Мама, — закричала она, — иди скорее сюда.

Я тут же клещом впилась в Любу (чтобы раньше времени куда надо не сообщила) и прямо с ней бросилась к Харакири.

— Артем! Почему тебя так быстро выпустили? — страшно нервничая (Люба пыталась вырваться), спросила я.

— Не знаю, взяли и выпустили, — тоже нервничая (и Тамарка пыталась вырваться), ответил он.

— Но зачем ты сюда прибежал? — возмутилась я. — За тобой же мог “хвост” притащиться.

Само собой, Харакири не подумал о “хвосте”, ему ли “хвостов” бояться? Его, непутевого, вон как быстро отпустили.

— София, я не знал, что и ты здесь, — устыдившись, принялся оправдываться Харакири. — Знал бы, уж точно не пошел бы, ждал бы Тамару в офисе.

Услышав это, Тамарка энергично задергалась, пытаясь вырваться и убежать, но Артем держал ее крепко, так же крепко и я держала Любу, которая следовала примеру Тамарки и тоже хотела улепетнуть.